Редберн: его первое плавание - Герман Мелвилл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я шёл вниз по Лорд-стрит, всматриваясь в ювелирные магазины, но мысленно спускался по бродвейскому кварталу. Я начинал думать, что весь этот разговор о путешествии был вздором, и тот, кто живёт в ореховой скорлупе, тот живёт в воплощении Вселенной, но мало что видит за её пределами.
Бывало, я часто думал о том, что Лондон находился лишь в семи или восьми часах езды по железной дороге от того места, где я находился, и что там, конечно, должен был оказаться мир чудес, которого и жаждали мои глаза, но скоро я расскажу о Лондоне больше.
В воскресные дни я проводил свои самые долгие исследования. Я поднимался рано и живо, с целым планом действий в моей голове. Сначала прогулка в какой-нибудь док, до настоящего времени неисследованный, и затем завтрак. Далее – прогулка по более модным улицам, чтобы увидеть людей идущих в церковь, и затем я сам шёл в церковь, выбрав самое привлекательное здание и самый высокий кентуккийский шпиль, который только можно было найти.
Сам я – поклонник церковной архитектуры, и хотя, возможно, суммы, потраченные на возведение великолепных соборов, было бы лучше отправить в благотворительные фонды, всё же эти здания были построены так, что тот, кто неодобрительно относится к ним в одном аспекте, может также найти достоинство в другом.
В этом сама суть христианства, и вопрос этот весьма сладостен и заслуживает того, чтобы остановиться и осмыслить его в одиночестве. Ведь любой бедный грешник может пойти в церковь везде, где ему нравится, и даже Святой Пётр в Риме открыт для него, как и для кардинала, и тот же Святой Павел в Лондоне не закрыт от него, и тот же бродвейский Шатёр в Нью-Йорке откроет все свои широкие проходы для него и даже не создаст дверей и порогов к своим церковным скамьям, дабы сильней очаровать его не связанным обязательствами приглашением. Я скажу, что рассматриваемое гостеприимство и демократия в церквях – это самые христианнейшие и очаровательные из идей. О них говорят целые горы фолиантов и ватиканские библиотеки, и всё потому, что в христианстве они наиболее красноречивы и уходят дальше всех проповедей Массиллона, Джереми Тейлора, Уэсли и архиепископа Тиллотсона.
Поэтому, ничуть не обескураженный, зная о том, что я здесь иностранец, ничуть не смущённый архитектурным превосходством и богатством любой из ливерпульской церквей или потоками шёлковых платьев и пальто из настоящего тонкого сукна, втекающих в проходы, сам я заранее кротко представал перед алтарником как кандидат на допуск. Он, возможно, немного всматривался (один из них однажды запнулся), но в конце концов указывал мне на церковную скамью, не самую просторную из церковных скамей, уверяю вас: не по-командирски расположенную и не находящуюся в зоне наилучшего обзора с кафедры проповедника или наилучшей акустики. Нет, это было замечательно, что всегда некий проклятый столб или обязательный угол стены вставали у меня на виду, и я даже решил, что пономари Ливерпуля, должно быть, провели секретную встречу на мой счёт и решили под своим надзором отвести мне самую неудобную церковную скамью. Однако они всегда давали мне то одно, то другое место, иногда даже на дубовой скамье в проходе под открытым небом, где я сидел, деля внимание конгрегации между собой и священнослужителем. Целая конгрегация, казалось, знала, что меня надо отличать как иностранца.
Было сладостно слушать читавшуюся службу, волны органа, проповедь проповедника – точно так же, как будто то же самое происходило в трёх с половиной тысячах миль от дома! Но тогда молитва во имя Её Величества королевы несколько отбрасывала меня назад. Тем не менее я присоединялся к этой молитве и просил от лица бедного янки для этой леди всех благ. Как я любил сидеть в святой тишине этих коричневых старых монашеских проходов, размышляя о Гарри Восьмом8 и Реформации! Как я любил постоянно водить взглядом по рельефным стенам и опорам, проносясь среди хитросплетений свисающего потолка и изгибаясь, словно личинка древоточца, прокладывающая себе путь. Я, возможно, сидел бы там всё долгое утро, целый день, до ночи. Но, наконец, благословение приходило, и, осознавая свое положение, я медлен но двигался прочь, думая о том, как хотелось бы войти в дома каких-нибудь полных старых господ в высоких начищенных сапогах с малаккскими тростями и усесться за их уютные и удобные обеденные столы. Но увы! Не было для меня иного
ужина, кроме как под вывеской «Балтиморского клипера».
Всё же воскресные ужины, которые подавала Красивая Мэри, не стоило презирать. Ростбифы Старой Англии имелись в большом количестве, и, конечно же, бессмертные пудинги с изюмом, и невыразимо солидные пироги с крыжовником. Но завершавшее всё это отвратительное пойло почти портило всё остальное: не то чтобы я сам не симпатизировал пойлу, а оттого что так считали мои товарищи по плаванию; и каждую чашку, выпитую ими, я не мог ощутить на вкус даже в воображении, даже чувствуя плохой аромат.
По воскресеньям, в любой другой день во время обеда, действительно, было любопытно смотреть на происходящие в «Клипере» процессы. Девочки-служанки бегали по кругу, получая разнообразные команды для экипажей, обеды для каждого из которых были накрыты в отдельной комнате, и которые назывались по именам своих судов.
«Где люди с „Аретузы“? Вот их говядина, жарится уже полчаса». – «Лети, Бетти, моя дорогая, сюда приходит „Сплендидс“». – «Беги, Молли, моя любовь, получи солонки для „горцев“». – «Пегги, где соленья для „Сиддонса“?» – «Я спрашиваю, Джуди, ты когда-нибудь отнесёшь пудинг для „Лорда Нельсона“?»
На неделе еда была не так хороша, как по воскресеньям, и однажды мы прибыли на ужин и обнаружили два огромных говяжьих сердца, курящихся на каждом конце нашего стола. Джексон вскипел от негодования.
Он всегда сидел во главе стола, и на сей раз на своей скамье он приготовился к бою и, поставив свой нож и вилку как флагштоки, чтобы заключить оба этих сердца между ними, позвал Денби, содержателя пансиона. И хотя его жена Мэри стояла фактически во главе учреждения, всё же самому Денби всегда приходилось сталкиваться с последствиями её ошибок.
Денби послушно появился и встал в дверном проёме, будучи хорошо знаком с филиппиками, направленными на него. Но он не был готов к заключительной части обращения Джексона, которая состояла из двух говяжьих сердец, схваченных целиком с блюд, брошенных ему в голову и превратившихся в резюме на основе предыдущих аргументов. Компания тогда расстроилась от отвращения и отобедала в другом месте.
Хотя я почти неизменно ходил в церковь по воскресеньям утром, дни отдыха я всё же тратил на свои путешествия, и на одной из этих дневных прогулок при прохождении через площадь Святого Георгия я оказался посреди большой толпы, собравшейся возле постамента конной статуи Георга IV.
Люди, составлявшие толпу, были главным образом механики и ремесленники в своей праздничной одежде, но с ними смешалось очень много солдат в скудной, длинной и по-обеденному расстёгнутой одежде, с тонкими спортивными ротанговыми тростями. Эти солдаты принадлежали к различным полкам, стоявшим тогда в городе. Заметил я и полицейских в их униформе. Сначала царили прекрасная тишина и вежливость.
К этой организованной толпе обращался бледный, молодой человек с ввалившимися глазами в сюртуке табачного цвета, который при внимательном наблюдении выглядел очень уставшим то ли от большого тяжёлого труда, то ли от недостатка пищи. Его сенсационный материал был хорош, весь его тон был уважительным, и не был перепутан ни один из фактов, которые он весьма серьёзно излагал.
В его руке была грязная, по-подстрекательски смотревшаяся брошюра, из которой он часто вычитывал цитаты, перемежая их с нервными обращениями к своим слушателям, вращая своими глазами и иногда безумно жестикулируя. Я оказался недалеко от него, прежде чем узнал, что этот молодой человек был чартистом.
Пока толпа увеличивалась, и поднималось некое волнение, я заметил полицейских, увеличивавшихся в числе, вскоре они начали проскальзывать через толпу, вежливо намекая на уместность её рассеивания. Первыми людьми, внявшими их обращению, были солдаты, которые
